После выпускного вечера в школе, насмотревшись картинок в модном журнале "Силуэт", увидела я себя в идеале в белом плаще, красной шляпке и красных сапожках. Как у Элизабет Тейлор! Отец придумал ход:
- Хочешь заработать? Пойдёшь к нам на завод, будешь писать плакаты. Вот тебе и на модные сапожки!
И я на всё лето определилась художницей на Уральский медеплавильный комбинат. "Пятилетку в три года! ", "Догоним и перегоним Америку! ", "Руки прочь от социалистической Кубы!" - всё это ловко выходило в свет из-под моего плакатного пера.
И тут случилась у меня любовь. Да не такая, как у Антония с Клеопатрой в популярном тогда голливудском фильме, а ещё хуже. Всё началось с драки. Был у нас на заводе этакий мятежный красавец-инженер с озорной хохляцкой фамилией - Толстуха. Звали его попросту - Сёма. Бабник, хулиган и выпивоха. И вот в одно из воскресений на городском пруду толкнул его в плечо какой- то захудалый кавалер при барышне. А на Толстухе был новый замшевый болгарский пиджак. На пиджаке остался след от нечистого кулака ухажёра. Сёма вспылил:
- Ты чё надираешься, падла? Ты мне этот пиджак заводил? - И крепко дал кавалеру по «тыкве».
Барышня завизжала. Толстуха сцапал её за космы и макнул в пруд. Сбежались зеваки. Завертелась свара. Возникла милиция. Сёма и менту врезал для острастки. А потом и другому...
Короче говоря, насчитали Толстухе криминала на пятнадцать суток.
Жила я тогда с родителями и бабушкой в двухэтажном особняке с балконом на главной улице нашего шахтёрского города. Аккурат напротив милиции. Там был плотный забор, за которым «декабристы" (так называли в те времена пятнадцатисуточную шпану) мирно сколачивали ящики под заводскую продукцию.
С балкона я видела всё. Толстуха и там, отбывая наказание, руководил. Пыльной работой не занимался. Спал, как блатной, не на нарах, а на столе. Важно расхаживал по замкнутой территории, сверкая белозубой улыбкой, покрикивая на работяг и покуривая "Казбек".
Сердце моё терзалось при виде этого опального красавца. "В глушь таёжную! Босиком по Владимирке! В кандалах до Нерчинского рудника! Во глубину сибирских руд пойду за ним без оглядки!" — кричала моя невинная девичья душа.
После обеда, стащив у бабушки на кухне пару остывших котлет и вытянув из отцовского письменного стола пачку папирос, я несла передачу на милицейский двор. Охранники потешались надо мной, но всё честно доставляли по адресу.
Вечером, когда я в жгучей тоске выходила на балкон, Толстуха, не сразу меня заметив, поднимал над головой крепко сжатый кулак в знаменитом приветствии "Рот-Фронт!"
Кончилось тем, что бабушка, поймав меня в дверях, нарядную, с авоськой в руках, грозно cпросила:
- К Толстухе опять? Не пущу! Ты хоть знаешь, что у него жена Зинка и двое детей? Что он к врачихе Адибековой по ночам ходит? Что каждая третья баба в городе на нём виснет? И ты туда же?! Тебе ещё замуж выходить, дура! Честь по чести замуж-то надо.
Бабушка повернула в дверях ключ, подняла юбку и спрятала его за резинку голубых китайских рейтузов.
Весь день я прорыдала в подушку. А вечером, выйдя на балкон, снова получила с милицейского двора воздушный "Рот-фронт".
...Выпустили Толстуху из каталажки досрочно. Он служил на заводе под началом моего отца, и дел на работе, видимо, хватало.
Про меня и мои жертвенные котлеты он тут же забыл.
Но любовь, как известно, терпит муки добровольно. Я пылала от страсти, перечитывала в который раз "Солнечный удар" Бунина и ждала звонка от любимого.
Он не звонил. Тогда я сама набрала его номер и робко сказала:
- Надо бы встретиться!
Он с перепугу назначил мне свидание за углом заводского клуба "Шахтёр". Я надела оранжевое платье-мини, взяла в руки журнал "Огонёк" с обложкой в тон наряду, и в трепетном ожидании отправилась решать свою судьбу.
Мы встретились, жарко обнялись и крепко поцеловались. Затем он без предисловий развернул меня в сторону дома и посоветовал:
- А теперь иди не к такой-то бабушке, а к своей собственной! И передай ей, что я - добрый!
Я шла по улице, опять громко рыдала - при чём тут бабушка, когда жизнь прошла мимо, просвета нет! — и вся моя оранжевая манишка была мокрой от слёз. В силу своей начитанности вспомнила слова Наполеона Бонапарта: "В любви единственная победа — это бегство!"
И осенью я поступила в университет на факультет журналистики. А на втором курсе вышла замуж, как и мечтала моя бабушка, честь по чести.
* * *
Прошло лет тридцать. Я вещала на своей любимой радиостанции "Юность" "от Москвы до самых до окраин". Моё имя, наверное, у всех застряло в ушах. И как-то раздался звонок. Семён Прокопьевич Толстуха проездом из отчего края Украины ехал на Урал кого-то навестить. Нашёл меня. Я выписала ему пропуск на наше режимное предприятие «Гостелерадио СССР» , и мы встретились в буфете рядом с моей студией. Он, мягко говоря, повзрослел. Но не очень-то изменился. Только два золотых зуба в той же белоснежной улыбке и массивный перстень выдавали его хохляцкую родину. Мы долго о чём-то болтали, смеялись, пили пиво со шпикачками. И, наконец, моё любопытство взяло верх. Я спросила:
- Сёма, а зачем ты меня тогда, благородную девицу, так бесцеремонно выставил со свидания под зад коленкой?
Он весело, как молодой жеребец, заржал, вспомнив нашу встречу за углом клуба.
- А ты что думаешь, ты первая, что ли, ко мне в тот день на рандеву напросилась?
- Да нет, не думаю, - говорю. – Баб-то у тебя был легион. А кто ещё-то?
- Да бабушка твоя, Алевтина Ивановна... Пришла ко мне домой утром и с угрозой: "Попробуй только девку тронуть!" Таких пендюлей при родной жене Зинке навешала, что я и звать-то тебя как - забыл!
